Больно не будет - Страница 109

109

— Спасибо, что приехал, Тима!

— Куда же еще ехать? Больше некуда. — Кременцов собирался поделиться с другом своей бедой, но увидел, что говорить ничего не надо. Данила с наслаждением затягивался дымом, глаза сощурил, плечи поднял, съежился, ни дать ни взять — наркоман табачный.

— И охота тебе себя травить, — заметил Кременцов.

— Ничего, Тима, ничего. Все, что приятно, все полезно... Девочку эту твою, Тима, мне очень жалко.

— Почему?

— Да ведь недолго ей жить осталось. Мы ведь, Тима, с тобой ее переживем. Непременно переживем.

Кременцов ушам своим не поверил:

— Ты что говоришь-то, парень? Спятил?!

— Брось, Тима, мы с тобой не дети. Ты сам все видишь, только признаться себе боишься. Не жиличка она.

Кременцов, охолодевший, грузный, вскочил, бросился в закуток. Поднес свечу к Кириному изголовью. Девушка спала, разметав по подушке море волос. Ладонь подложила под щеку, дышала ровно, беззвучно. Кременцов опустился возле на колени, легко прикоснулся губами к ее теплому лбу. Испытал блаженство и страх, покачнуло его, чуть на пол не сполз, но удержался. Вернулся к другу.

— Ну-ка объясни свои слова! — грозно окликнул. Данила Степанович помял, распушил в трубочке огонек.

— Значит, любовь тебя ослепила, Тима. Это бывает. Но ты уж лучше заранее приготовься.

— Перестань кривляться, старый фигляр! — зловеще предостерег Кременцов. Ужас вполз к нему под рубаху, мягкой, костистой лапой царапнул живот. Слишком хорошо он знал своего друга, чтобы принять его слова за нелепую шутку. Данила обладал сверхъестественным даром прозрения, только редко открывался перед людьми, разве что перед самыми близкими, перед такими, как Тимофей. Все равно он не имеет права каркать и пророчествовать.

— Пойми, Даня, — умоляюще проскрипел Кременцов, — она самое дорогое, что у меня осталось. А может, вообще не было у меня ничего дороже. Она, правда, болела недавно, но это пустяки, пройдет, она еще так молода. Как тебе только в голову взбрело, дьявол мохнатый!

— Она не телом больная, Тима, — голос друга вкрадчив и жалеющ. — Ладно, забудь, что я здесь говорил. Наверное, померещилось. Утро вечера мудренее. Пойдем, Тима, на воздух, подышим маленько перед сном.

Они постояли на крылечке, завороженные. Приковылял сонный Тубик, со стоном зевнул, улегся у их ног. Жирная чернота ночи, проколотая тусклыми пуговичками звезд, отлилась на краю неба странной широкой багровой полосой. Земля истомно парила. Тишина заклинила уши будто тугими ватными тампонами.

— А, Тима! — Данила тронул его за плечо. — Вот оно, чудо! Вот оно! А ты испугался. Раньше срока никто туда не уйдет. Но там тоже бояться нечего. Ты чуешь?

— Да, брат. Прекрасно! Мы уж старые с тобой, а все одно — мороз по коже. Природа, мироздание, чудо! Что ж это мы молодость нашу такими щенками пробегали, протявкали, ушами прохлопали. Обидно порой до слез. Выть хочется от тоски.

— Нет, Тима, ты не прав. Все шло как надо, как от века заведено. Не в нашей воле менять. Не набегаешься — не устанешь. Не нагрешишь — не покаешься. Все правильно. Жили мы хорошо, ты это зря, зла не делали, по крайней мере, с умыслом. Ведь так? Детей ядом не травили, женщин не насиловали, а что в руки шло — так не всегда и брали. И вот тебе награда — дыши, стой, гляди вволю, пока коленки не задрожат. А у меня уже подгибаются, лечь пора. Пошли в дом, Тимоша, друг родной! Не горюй ни о чем!

— Пошли, — послушно отозвался Кременцов.

Побежали один за другим солнечные, роскошные, безрассудные дни, как клубничинки из короба посыпались. Кира вела себя барыней. Просыпалась рано, но, когда бы ни проснулась, мужчины были уже на ногах. Умывшись на дворе ключевой водицей и приведя себя в порядок, она поспевала к накрытому для завтрака столу. Втроем пили чай и улыбались друг дружке. Кира сразу взяла такой тон, будто она в доме хозяйка и повелительница, а эти двое у нее в услужении. Повелевала она милостиво, но потачки не давала. Мужчины смешно суетились, делая вид, что сейчас разбегутся в разные стороны. Им нравилась эта игра. Какие они милые, как стараются во всем ей потакать. Спасибо, спасибо! Она чувствовала себя окрепшей и здоровой. Головокружения совсем исчезли, за столом она уписывала втрое против прежнего. Про болезнь и думать забыла. Да обо всем, кажется, забыла. О муже, оставленном без присмотра, о родителях бедных, несчастных, о Москве, о работе — о том, кем была она и кем стала. В чудное, долгое оцепенение погрузилась она. Словно подхваченная заботливым теплым течением вплыла в удивительный, фантасмагорический и простой мир, все дальше и дальше, и боялась оглянуться на оставленный берег. Было как в волшебной сказке, где героя предупредили, чтобы он шел и шел вперед и ни в коем случае назад не оборачивался — иначе погибель. Киру никто не предупреждал, она сама знала — не надо, не надо оглядываться!

После завтрака они совершали долгие прогулки, Усов показывал им свои владения, где было много чудес. Они плутали меж серебристых вечнозеленых елей, утопавших в первобытных, огромнолистных папоротниках, любовались незнакомыми растениями — кустарниками с ветвями, подобными остроконечным стрелам, деревцами, многоствольными, переплетающимися друг с другом в изощренных, сладострастных объятиях, — застывали в восхищении перед диковинными нагромождениями камней, угадывая в них великий художнический замысел, ибо то были творения природы, с которой может соперничать разве лишь гений. Каждое растение, каждую невнятную пичугу, мелькнувшую в ветвях, каждого жучка, неосторожно высунувшегося из укрытия, Данила Степанович с удовольствием приконопачивал латынью, но Кира, с не меньшим удовольствием тут же все переименовывала на свой вкус и объявляла, что новые названия присваиваются навечно. Экзотические деревья, кустарники и травы, латынью обезличенные, она называла «слюнявчиками», «пеплом розы», «бармалеями», «воблами», «крокодильчиками», «снегопадом в Орехове», «петюшками», «эротоманчиками» и прочее, прочее. Жалобу Кременцова, что трудно сразу запомнить так много новых слов, она отмела, как циничную и недостойную его башковитости. Чтобы как-то отблагодарить хозяина этих заповедных мест, она окрестила одну из каменных скульптур, очертаниями напоминавшую богатырскую голову в шлеме, «Даниловым усом», а пушистого паучка, раскачивающегося на еловой ветке, как на качелях, велела именовать «Тимофеевой грезой». Однажды Данила Степанович вывел их к запрятанному в скалах изумительной красоты озеру, небольшому, метров ста в ширину, безупречно овальной формы. Поверхность озера отливала настолько ослепительно-угольной чернотой, что, открывшись внезапно, оно представилось взорам разверзшейся в бездну черной дырой. Кира от изумления открыла рот и захлопала в ладоши. Кременцов пробормотал что-то неразборчивое. Данила Степанович горделиво усмехался, точно и озеро, и чеканные склоны над ним, и чистейший, пьяный воздух — все это было делом его рук.

109