Больно не будет - Страница 42


К оглавлению

42

— В России по-всякому умели. Не умаляй! — перебил его Степан.

— Молчи, падший! Ладно... — Тихомиров потерял мысль и с укоризной поглядел на Киру.

— Вы сказали, что под вас копают, — помогла ему Кира.

— Конечно, копают! А ты думала как? Я ихнюю идиллию вшивую нарушаю. В свою вотчину превратили издательство, а я им мешаю. Вот и копают. Раньше хоть по мелочам досаждали, по линии поведения. А ведь теперь что — теперь ярлыки в ход пошли. Слышишь, Степан?

— Я тебя хорошо слышу, Петя. Успокойся. Пусть развлекаются. Это дело знакомое. Устоишь, даст бог.

Тихомиров раздувался желчью, как мяч, еще более побагровел, налил себе воды. Уперся гневным взглядом в стену. Степан сделал Кире знак, чтобы она тихонько сидела, не встревала. Он как-то так ловко пальцами прищелкнул: пусть, мол, выговорится Тихомиров, не надо ему мешать. Кира укромно притаилась в кресле. Ей почудилось, что Тихомиров не случайно завел этот разговор, что знает он о ее шашнях с Нателлой Георгиевной, и сладко испугалась.

— Мне шьют поверхностное отношение к проблемам! — загремел после передышки Тихомиров. — И кто шьет? Маменькины сынки да манерные дамочки с развращенным, испорченным воображением. Свиньи безмозглые! Да из них ни один жизни не знает. Они жизнь по газетам изучили. Дети оранжерей, нюхнувшие мудрости из школьных учебников и возомнившие о себе невесть что. От них за версту смердит посредственностью. О-о, я этот запах помню отлично... Ты что, Степка, лыбишься, как сурок? Ты послушай! Они талдычат, что мы плохо освещаем производственную тематику. Фу-ты ну-ты! Да они рабочих в глаза не видели, если только на экскурсии. Если такая наманикюренная, философствующая дамочка встретит рабочего лицом к лицу, она в обморок упадет. Ее придется три дня нашатырем отпаивать.

— Нашатырь, Петя, лучше нюхать. Его пить вредно.

— Молчи, остряк! Я понимаю, культура, которую поднимают на щит в таких издательствах, как наше, всегда вторична, но не до такой же степени отрываться от корней, от масс. Нельзя же бесконечно и с упоением возводить хоромы на песке, ведь рано или поздно они рухнут и придавят своих строителей. Но я бы и это принял, гори они все синим пламенем. Не нами заведено, да и устал я очень. Так ведь они мало того что говорят на белое черное и на черное, что это белое, так еще хотят, чтобы я восторгался и умилялся. Фигу вам! Я свою зарплату отрабатываю, но святого не задевай. Не выводи красивые словеса на крови — того душа не стерпит. Сочиняй научные труды, дели чины и награды, но на душу человеческую не замахивайся и меня в сообщники не зови! Уйду я скоро, Степаша, сам уйду. Невмоготу мне. В этой упряжке мне не сдюжить.

— Куда уйдешь, друг?

— Куда-нибудь. Забьюсь в берлогу, как ты, и буду выть на луну. Все честнее.

— Я в берлоге не сижу, — с неожиданной обидой возразил Степан. — Я работаю на договорных началах.

Тихомиров издевательски хрюкнул, но ничего не сказал. «Какая жалость! — подумала Кира. — Какие до предела одинокие, покинутые люди... Пыжатся и надрывно шутят. Где их семьи? Где их собственные корни? Почему так тяжело проехалось по ним колесо судьбы? И ведь оба умные и, видно, порядочные, образованные люди. Спросить бы, да неловко спрашивать».

Но она спросила:

— Вы один живете, Степан?

Хозяин смутился под ее безгрешным взглядом, за него ответил Тихомиров:

— С кем же ему еще жить, валенку старому? От него давно все сбежали. Как он на договора переметнулся и зарабатывать мало начал, так от него все любимые и близкие отвернулись. Я же тебе говорил, Кира, это падший ангел. Он, как древние иноки, задумал святостью неправду одолеть. Да не в ту пору родился. Не сориентировался. Ему бы хозяйство и дом блюсти, раз бог особых талантов не дал, а он в горние выси воспарил. А там одиноко и скучно. Одиноко тебе, Степан?

Степан приосанился, грудку худенькую выкатил колесом. Он смотрел только на Киру. Зрачки его больше не прыгали, не суетились, заиндевели в голубизне белков.

— Я Петю люблю, — сказал он ей, — хотя он и беспощадный. Но вам я советую, Кира, держаться от него подальше. У него дар такой — чего не соврет, то охает. И обязательно ему необходимо всех под себя подмять. Ему бы в лесу жить со зверями. Ты не обижайся, Петя, я тебе правду говорю, любя.

— Правду? Да ну? Откуда же ты ее выкопал, эту правду? Плесни-ка лучше своей табуретовки, старый сатир. Это он перед тобой, Кира, выхваляется, добреньким да сирым прикидывается. Но его осудить трудно. Он от женской красоты и погиб. Я от водки, а он — от женщин. Верно ли, Степушка?

— Вам, Кира, с такими, как мы, вообще следует избегать знакомства, — печально заметил Степан.

— С какими?

— С увядшими и ничего толком не постигшими. Мы, Кира, бубны былых сказаний. Сейчас я с вами так говорю, а завтра иначе. Смуту можно в сердце ненароком внести. А со смутой жить нельзя. Петя правду сказал: мой жизненный строй порушила женщина. Да и то не женщина, а неспособность моя, неготовность женщину принять. Она мне явилась, а я ее не сразу и признал, думал — обман очередной нагрянул. Спохватился поздно — уж ни кола ни двора.

— А женщина та где? — с участием спросила Кира.

— Он ее утопил в проруби, — бухнул Тихомиров. — Проверял — ведьма она или нет.

Степан смотрел на приятеля, горестно щурясь.

— Эк тебя ломает. Выпей, друг, успокойся! День-то к ночи повернул.

Кира спросила:

— У вас можно откуда-нибудь позвонить?

— На кухне телефон. На кухне я его приладил, чтобы не трещал над ухом. Пойдем, покажу.

— Сиди! — приказал Тихомиров. — Без тебя найдет. Знаем мы, как ты телефон показываешь, душегуб. Иди, Кира, звони. В крайности, мы этого тигра свяжем.

42