Больно не будет - Страница 40


К оглавлению

40

— А, верно. Возьми вон там за книгами на полке еще один стакан. Пиво свежее.

Кира нашла стакан, мутный и серый.

— Чистый, чистый, не сомневайся! — Тихомиров откупорил вторую бутылку, налил Кире и себе. — Курьершей, значит, работаешь. Молодец! Хорошая профессия. А учиться не собираешься?

— Собираюсь, — ответила Кира и сделала аккуратный глоток. — Вкусное пиво, давно я его не пила.

— А что же ты пьешь?

— Что поднесут. Я нетребовательная.

И наконец она увидела чудо. Выпученный взгляд багроволикого толстяка сосредоточился на ней, сфокусировался, стал спокойно-осмысленным, в нем вытаяла, расцвела веселая приязнь — теплая человеческая душа явилась наружу и потянулась к Кире робкими, ищущими щупальцами. Тихомиров зычно хохотнул.

— Ох, умница! Да ты что же старика дурачишь? Такая же ты курьерша, как я карточный шулер. Впрочем, сравнение хилое — призвание карточного шулера я в себе загубил смолоду. Кира? Ничего, Кира, я запомню. У тебя улыбка как сто тысяч роз. Тебя всегда будут любить. Пей беспечально. За то, что заглянула ко мне, спасибо! Но, собственно, какие важные дела заставили тебя войти в эту тюремную камеру, где томится дух язычника, угораздившего родиться в эпоху поголовной обезлички? Я понятно говорю?

— Вижу, дверь открыта — я и вошла. — Кира в неожиданном оживлении Тихомирова угадывала искусственность, ненадежность, но это ее не смущало. Она расслабилась и никуда больше не спешила, и ничего не боялась. Она с наслаждением допила стакан до донышка и причмокнула.

— Еще бы воблы!

— Да у меня есть! — Тихомиров возбужденно задвигал ящиками стола и извлек из одного пакетик, но не с воблой, а скорее с засушенными карасиками. И, похоже, засушенными в прошлом столетии. Карасики рассыпались под пальцами. Тихомиров шумно огорчился: — Эхма! В кои-то веки собирался угостить хорошего человека. Не получилось. Но выход есть. Есть выход! Хочешь, Кира, попробовать настоящего вяленого угря? По глазам вижу, что хочешь. Твои глаза, красотка, истинно зеркало души, и там одно желание — отведать угря, провяленного под суровым северным солнцем. Я угадал?

— Угадали.

— Тогда поехали.

— Но мне надо хотя бы позвонить.

— Звони. Вот телефон. Мужу будешь звонить? Зачем тебе муж? Тебе нужно жить не с мужем, а со звездами.

Кира, отвечая спокойной улыбкой на неуклюжие ужимки разгорячившегося фавна, набрала домашний номер. Гриша не ответил — наверное, еще трясется в автобусе. Тихомиров наспех доглотал остатки пива, полную бутылку сунул в портфель. Движения его неожиданно стали точными, упругими.

— Вы подождите меня на улице, — попросила Кира.

— Только недолго, — предупредил Тихомиров. — Помни о вяленом угре!

В отделе, уже опустевшем, она села за свой стол. На мгновение ее охватила горькая печаль. «Зачем?» — подумала она. И сама себе тут же ответила: «А затем, что живу!» Сердечко ее учащенно тикало, как перед погружением в холодную воду.

Тихомиров маячил на той стороне улицы, у открытой дверцы такси. Лицо его пылало багрянцем зари. Он шало махал ей портфелем: «Сюда, сюда!» Кира вспомнила его строчки: «Век ненавистный, век звенящий, удержи меня над пропастью!..» Этот человек не удержался, из пропасти торчали его дрожащие руки и пучился обескураженный глаз. Он туда свалился, но дна, видно, не достиг, корчится, цепляется за хрупкие побеги терновника. И глаз, обезумевший, зияет, как крик.

— Если он дома, — сказал Тихомиров, когда машина тронулась, — то считай, судьба нам улыбнулась.

— А если его нет дома? — Кира не спрашивала, кто этот счастливый обладатель вяленого угря.

— Обязательно дома. Ему нельзя на улице появляться. Как появится, так ему и крышка.

— Почему, Петр Исаевич?

Тихомиров сидел с ней на заднем сиденье тесно, дышал жарко и сипло.

— На улице московской галлюцегенов полно, соблазнов то есть. А он, дружок мой Степан, на соблазны падок. Падший ангел он.

Тихомиров гудел слова мрачно, с подозрительными паузами. Кира была наслышана о диковинных перепадах в настроении этого человека. И все же она нисколько не тревожилась. И душное его присутствие ее не угнетало. Она не сделала движения, чтобы отодвинуться.

— Интригуете, Петр Исаевич!

— Голос у тебя чудный, Кира. Опаляет нутро, корябает... Ты падших ангелов не избегай, они неопасные. Других беги, которые во благости. Мой Степан когда-то мыслил мир спасать своим примером. Тогда вот не дай бог было с ним встретиться. А теперь нет, теперь он послушный, как дрессированная мышка.

— Он священник, что ли?

— Кем он только не был. Научным работником был, официантом, актером, кажется, был. Но потом стал падшим ангелом. Это его призвание. Как-то сидел в уголку, и померещилось ему, что он истину познал. Какую уж — речь долгая. Но истину. Он за ней погнался, в охапку схватил, начал ото всех оборонять, ноги ему в свалке переломали, уши отодрали, башку в грудную клетку заколотили — и он стал ангелом.

— Падшим?

— Сначала просто ангелом, а уж после, естественно, падшим. Нашел себя. Впал в окончательное состояние человека мыслящего.

— Это все аллегория такая? Я ведь девушка простая, от аллегорий теряюсь.

Тихомиров объяснил шоферу, куда ехать и где сворачивать, потом обернул к Кире перекошенное сумрачной гримасой лицо.

— Единственная аллегория, Кира, это наша собственная жизнь. Все остальное — реальность.

Они заехали в Замоскворечье, там попетляли среди старых домов, чудом уцелевших в кошмаре генеральной перестройки. Тихомиров расплатился с шофером и чуть не оставил в машине портфель, но Кира ему напомнила. Он ей доверил этот портфель нести. Сказал:

40