— Киру Ивановну в театр пригласили, — задумчиво молвил Аванесян, хмуря угольные брови. — Наверное, какой-нибудь ответственный работник аппарата пригласил.
Ларису теперь каждое замечание Аванесяна приводило в неописуемый восторг. Она при нем состояла в качестве аплодирующей аудитории. Но стоило ей капельку не угодить герою, ляпнуть что-либо несообразное, он в удивлении вскидывал ресницы, и Лариса надолго трепетно умолкала. На этот раз Лариса позволила себе робко поддакнуть:
— Конечно, с кем попало Кирка в театр не пойдет.
— Кто попало Киру Ивановну и не пригласит, — поправил ученицу Аванесян.
Кира в оцепенении смотрела на притихший телефонный аппарат. Она бы и рада была поддержать привычную болтовню друзей, добавить в нее каплю смеха, но не находила в себе сил. Она все чаще ловила себя на мысли, что, видно, насовсем выпала из этой легкой атмосферы дружеских поддразниваний, беззаботного трепа, в которой она прежде находила успокоение. Вечные попытки остроумничать стали казаться ей натужными и жалкими, и сами они, Лариска и Арик, да и многие ее товарищи, представились вдруг убого застрявшими где-то между первым и третьим курсом института, уныло неповзрослевшими. «Что же это? — думала она, горько жалея себя и их. — Это ведь жизнь проходит — вот в таких шуточках, в мало почетных занятиях, в магазинных и кухонных хлопотах. Это проходит моя жизнь — и другой не будет. Неужели это то, что и было мне предназначено на веку? Пожалуйста, бери! Неужели?!»
Время неслось тем стремительнее, чем однообразнее, и только приступы слабости, когда она поневоле склонялась над бездной, куда не хотелось заглядывать, внезапно замедляли его бег. На этих лихорадочных остановках ей было особенно одиноко и томно, зато исчезала мучительная неумолимость движения, сознание очищалось от скверны повседневности и солнце проступало из туч слепящим, золотым шаром.
Кира дозвонилась до Новохатова и предупредила его, что сегодня задержится, а когда придет домой, то все ему объяснит. Гриша сказал, что ему ничего объяснять не надо, он и так все понимает. И тут было навязчивое повторение — недовольный тон с каким-то нехорошим намеком. «Ты несправедлива, — сказала себе Кира. — Не всегда у Гриши был такой тон».
Болезнь, невыявленная, сделала ее зрение привередливым и капризным, и она не всегда поспевала укротить эту привередливость здравыми рассуждениями, хотя старалась изо всех сил. Смятенные чувства опережали рассудок и никак с ним не согласовывались. Она сознавала, что видит вещи и людей через призму нарастающего изо дня в день раздражения и утомления, и это еще больше ее пугало. Пуще всего она боялась превратиться в одну из тех экзальтированных дамочек, которые мнят себя выше окружающих и истекают желчью по самому ничтожному поводу. Она таких нагляделась — это же бич господень! Эти дамочки в любую минуту готовы обрушить на вас шквал моральных сентенций, а заодно, если получится, и выцарапать вам глаза. Они дико самоуверенны и агрессивны и презирают род людской, у них на все случаи жизни одинаково скверные прогнозы, хотя они склонны к абстрактной сентиментальности; а все-то их превосходство в том, что редко кому удается поймать их за руку.
Тимофей Олегович поджидал Киру и входа в театр и, вопреки ее предположению, не держал в руках букет гвоздик. Он выделялся среди мельтешащей театральной публики — высокий, осанистый, в синем плаще строгого покроя и, пожалуй, достаточно молодой. Он стоял неподвижно, сунув руки в карманы, с непокрытой, внушительно-массивной головой, с откровенным любопытством наблюдал за пылающими у входа в театр страстями. Кира подошла к нему сбоку и тронула за рукав:
— Здравствуйте, дорогой Тимофей Олегович!
Он рывком к ней обернулся, воссиял счастливой улыбкой. Зубы широко и бело сверкнули из-под нависших усов.
— Вы? Ну и слава богу. А то я боялся, что меня затопчут. Что у вас, однако, творится в Москве. В театр попасть труднее, чем на футбол.
— Вы любите футбол?
— Любил когда-то. А вы? Хотя что это я спрашиваю. Наверное, в ваших кругах столь низменные увлечения считаются неприличными. Да?
— В наших кругах, — сказала Кира, — неприличные занятия — самые популярные. Правда, я не знаю, за кого вы меня принимаете.
Она кокетливо вздернула головку навстречу его приветливо-пытливому взгляду, с удивлением чувствуя, что рада видеть этого почти незнакомого человека, так рада, как будто встретила друга. Она мгновенно сбросила с себя усталость и напряжение дня и была готова с восторгом впитывать новые впечатления. Она подумала, что хорошо сделала, пойдя в театр, может быть, это самый разумный ее поступок за последние дни, какими бы разочарованиями он потом ни обернулся.
Первая неловкость между ними быстро прошла. В перерыве они спустились в буфет, и там, в тесноте, Кира озоровала, точно случайно прижималась к Кременцову грудью, боком. Он вроде не замечал. Кира съела два пирожных и выпила стакан мандаринового сока, Тимофей Олегович, подумав, взял себе бутылку пива и бутерброд с ветчиной. Он сказал Кире назидательно:
— Пива мне ни в коем случае нельзя пить. У меня потом печень болит.
— Зачем же вы пьете?
— Оно вкусное.
Он держался в буфете, как видно и везде, с большим достоинством. Слова произносил внятно и внушительно. Кире нравилась эта манера. Она осудила себя за озорство. Нечего воображать то, чего нет. У этого основательного, грустного и добродушного человека не может быть на ее счет никаких греховных планов. Она ему понравилась как художественный объект. Только и всего. «Обидно, если так», — подумала она с неожиданной досадой.